ШТУДИИ
Евгений Никитин
Власть и свобода: М. Горький и М. Пришвин
К истории взаимоотношений двух писателей
10 декабря 1925 года, рассказывая о том, как продвигается написание романа «Кащеева цепь», М.М. Пришвин пожаловался Горькому: «Трудная работа». А через некоторое время Горький, посылая коллеге по перу просимое им предисловие к его Собранию сочинений, признался: «Писать было трудно». На что М.М. Пришвин ответил: «…Дорогой мой, хорошее трудно: трудно было, потому что это действительно трудно так сильно сказать». Но писательство – это ещё и ответственное дело, что хорошо понимали оба литератора.
Непростое писательское ремесло, честное служение отечественной литературе – вот что связывало двух больших художников слова. Но было и то, что их разъединяло.
О М.М. Пришвине и Горьком написано немало. И в то же время их взаимоотношения исследованы недостаточно, поскольку, как верно отметила З.Я. Холодова, «в советском литературоведении сложилось неадекватное представление о том, каковы они были в реальности». Биограф М.М. Пришвина А.Н. Варламов обращает внимание на то, что Горького «по великому недоразумению считали пришвинским другом». Это «великое недоразумение» на протяжении многих лет культивировалось в отечественном литературоведении.
Попробуем разобраться в том, как в действительности складывались взаимоотношения двух писателей.
В декабре 1927 года, вспоминая о том, как в его жизнь вошёл Горький, М.М. Пришвин написал: «…Первую весть о Максиме Горьком я получил не от литератора, а от одного моего товарища по тюрьме, который, частью по своему "нигилизму", частью просто по отсутствию художественного вкуса, презирал искусство и относился к нему как к "надстройке", поскольку хорошо или плохо <3 нрзб.> оно было полезным для революции. С восторгом писал мне этот примитивный марксист об удивительном босяке, прославляющем бунт и скитания. С тех пор Горький вступил в моё сознание как необходимое лицо нравственной категории русской жизни и продолжал таким оставаться мне почти до его "Детства", раскрывшего мои глаза на него как на художника. С тех пор и начал жить во мне Горький двойной: как человек и как художник».
Горький – художник слова вызывал у М.М. Пришвина одни эмоции, а Горький – общественный деятель другие. По этой причине их взаимоотношения в принципе не могли быть простыми. Усложняло ситуацию то, что Горький начиная примерно с середины 1900-х годов и до конца жизни был марксистом-коллективистом, приверженцем философии А.А. Богданова, а М.М. Пришвин своё юношеское увлечение марксизмом к моменту вступления на писательский путь преодолел. Он написал в автобиографии 1922 г.: «…Я учился в Риге в Политехникуме четыре года, и тут я уверовал через книгу Бельтова (Плеханова) в марксизм… Я был рядовым, верующим марксистом-максималистом (как почти большевик), посидел год в одиночке, был выслан на родину, сюда же, в Елец, одновременно был выслан Семашко, мы соединились и, кажется, за два года ещё раз по шесть прочли "Капитал". После окончания срока высылки я уехал в Германию, изучал здесь всё и кончил курс агрономии в Лейпциге. <….> Мой фанатический марксизм владел мною всё-таки лет десять всего, начал он рассасываться бессознательно при встрече с многообразием европейской жизни (философия, искусство, танцевальные кабачки и проч.), сильнейшую брешь ему нанесла встреча с ней и окончательную то чувство самости, которое охватило меня, когда я после нескольких лет агрономической деятельности в России нашёл в 30 лет своё призвание в литературе»…
(Полностью исследование можно прочитать в журнале «Литературная учеба» №1, 2013. Журнал уже в продаже.)